Симонова лужа, похожая на озеро, каждую весну разливалась на весь перекресток и была для пацанов-малолеток из центральной части деревни запретной зоной. На Хряпковке могли поколотить, отобрать все, что было в карманах и на голове, и искупать в луже у развилки. Таких пацанов-малолеток к 1941 году было семь-восемь, и летом они все жили на лугу, где протекала небольшая речка Ирпа, и на берегу озера, которое держала плотина с деревянным водосливом, перегородившая речку. Никто из пацанов не ходил в детский сад, и жили они дружной уличной семейкой.
Их родители работали на колхозных полях, фермах, на своих огородах, перепоручив Витек, Машек, Ленок бабушкам и старшим сестрам, если они были, и требовали от пацанов одного — приходить на обед и возвращаться домой «до коров». Некоторые из них уже имели свои обязанности. Одни смотрели за привязанными «на кол» телятами, другие — за утиными выводками, что во главе с мамой-уткой промышляли в прибрежных травяных зарослях, и сопровождали их домой в конце «рабочего» дня. Иногда этот «рабочий» день оканчивался непросто, и причиной могла быть или блудливая корова, не вернувшаяся из стада и заглянувшая на чужой огород, или подбитый глаз, или нечаянно оторванный рукав рубашки, разорванная штанина. «Готовься», — говорил кто-то невидимый пятилетнему пацану, когда он с «фонарем» под глазом возвращался домой. И он готовился к родительской добавке. Это была жизнь!
Помнятся мне отрывки из первой недели войны, когда всё, и хорошее и плохое, вдруг оборвалось, обломилось, да так, что спустя почти семь десятков лет эти временные обломки и отрывки незабываемого стоят перед глазами. А иногда, когда что-то из этих дней возвращается во сне, после нескольких мучительных минут ты просыпаешься и радуешься, что это сон, это уже было, прошло и никогда не вернется. Надежда на невозвратность плохого прошлого, невозможность прихода его наяву рождает желание жить дальше и доживать до лучших дней.
Помнится в отрывках первая неделя войны, когда отец запихивал в вещмешок только что вынутую из печи коричневую круглую хлебину (нынче бы сказал «шоколадного цвета», но тогда я не знал, что такое шоколад и какого он цвета) и искал, во что завернуть толстую книгу в зеленой обложке. Тряпку или что-то другое он так и не нашел, выбежал из недостроенной хаты с книгой и вернулся без нее.
Бабушка Арина рассказывала, что на этой книжке обрезала мне пуповину, когда я родился.
— А почему на этой книге? — спрашивал я, не зная, что такое пуповина и зная, что другой книги с такой плотной и толстой обложкой в доме не было.
— А чтобы был умным, умел читать и знал много.
— А Кольке на какой книге обрезали пуповину?
— Ни на какой. Кольке обрезали пуповину на толкаче.
Как потом выяснилось, из меня родители хотели вырастить гуманитария, а из Коли — пахаря, тракториста. Книга же эта называлась «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)». Нашел я ее под стрехой сарая, сохранившегося во время войны: ее туда второпях засунул отец, когда уходил в лес, в партизаны, и она мне достаточно послужила. В первом классе она делала объемной мою зеленую школьную сумку из-под противогаза и размещалась там рядом с букварем и школьными тетрадями из оберточной бумаги. Этим я «убеждал» незнакомых людей, что уже не первоклашка, а человек взрослый, много читающий. Потом у школьной учительницы на «Историю ВКП(б)» я выменял книгу «Детские годы Багрова внука», менее толстую, но более интересную. Я считал, что это был очень выгодный обмен, и переживал долго только об одном: почему буква «б» была маленькой и в скобках, а слово, которое она обозначала, — большевики.
...Отец, набросив вещмешок на плечо, прижал к себе мать, которая уткнулась в его ухо и глухо зарыдала. Потом он ее оторвал от себя, обнял бабушку и рванулся к двери.
«Четверо деток, четверо деток...» — сквозь слезы повторяла мать и присела на край табуретки.
Бабушка перекрестила дверной проем, в который вышел отец, села на пристенную лавку, обняла двоих маленьких — Колю и Мишу. А вот как прощался с отцом я — не помню. Но из первых дней военного времени хорошо запомнилось, когда в армию, на войну уходили дядька Петр и дядька Ефим, наши соседи, и минуты расставания с ними их жен. Спокойная и суровая тетка Дуня, на руках которой оставались родители Петра и трое детей, молчала, сложив руки на груди, и слушала, что ей говорил тихо Петр; рыдающая раздирающим душу криком тетка Анисья держалась за пиджак Ефима и не отпускала его от себя. И та и другая, наверное, чувствовали, что видят своих даже еще не сорокалетних мужей последний раз: ни Петр, ни Ефим с войны не вернулись.
Настоящая война началась для меня в тот день, когда мать угнала нас с Колькой от озера, и, перебегая улицу, мы увидели бесконечный поток тягачей, машин, тракторов с пушками и прицепами, движущийся по улице в туче пыли и выхлопных газов.
Мать затащила нас в калитку и закрыла ее на засов, разрешив посмотреть в щели между досками забора. Сама же, отдышавшись, с выпирающим горой животом, пошла в хату вся в слезах, поддерживая живот загорелыми от работы на солнце руками, оставив детей во дворе.
Вскоре она родила девочку, которую назвали Верой. Видно, верили еще в свое совершенно неясное будущее оставшиеся с малолетками женщины.
Мы, прижавшись носами к забору, смотрели в щели; сначала на нескончаемый поток военной техники, потом на множество зеленых и грязных повозок, которые тянули усталые лошади. В повозках лежали, сидели солдаты с забинтованными руками, ногами. У некоторых были забинтованы головы, некоторые шли, держась за телеги, тяжело переставляя ноги в пыльных сапогах и опустив головы. Через улицу, у забора, сгорбившись и опершись на палку, стоял дед Калмын и грустно смотрел на не способное сопротивляться войско, торопливо проходящее через случайно оказавшуюся на его пути деревню. Он, старый и слабый, переживший две войны — мировую и гражданскую, знал, что наша армия оставляет их, бессильных стариков, женщин и детей на мучительные годы жизни под сапогами оккупантов. Он знал, что те, которые оставляли наши села и города, в абсолютном своем большинстве не вернутся в родные места, к дорогим людям и сгинут в мясорубке войны. Но он знал и то, что всех не уничтожат, что выживут малолетки, поднимутся на ноги, возродят жизнь, как это делало его поколение и ему предшествующее. Знал он и то, что будет это уже без него.
Виктор ПЕТРУШИН