Вот бежит навстречу с «того края» деревни Минька, штанины — одна ворует (засучена до колена), другая караулит. Размахивает, будто кнутом, мёртвой гадюкой. Кто из нас не видел живых змей, свернувшихся кольцом на солнышке или уползающих в сторону? Только в страхе разве запомнишь, какие они. А тут смотри себе сколько хочешь, даже можно потрогать руками тёмный зигзаг на спинке. Конечно, Минькино геройство, которое совершилось возле хуторского пруда, будоражило: «Сам убил? А почему?». «Потому что на конце «у», — отрезает Минька. Его старший брат снисходит до объяснения: «За это отпускается сорок грехов».

Минька, как и все мы, был небезгрешным. У него очень хорошо получалось средь бела дня трясти в хуторском огороде, пока тётя Маша управляется на кухне, неспелые яблоки. Но кто об этом знал, кроме нас? Мы же эти яблоки-вырвиглаз и грызли.

А вспомнить, сколько «грехов» мы наживали на парках свинарки тёти Кати! Парками в нашей деревне называли лыко, ободранное с ольхи. Его сдавали в заготконтору, за это платили деньги. Всё-таки приработок. Этот труд был нелёгким, требовал сноровки, многие пытались промышлять им, да только скоро бросали. У тёти Кати от сырой ольховой коры руки становились бурыми, под цвет своих парок, но она продолжала их заготавливать, загибала узкие полосы луба в несколько сложений, пока не получался пук величиной с льняной сноп, лентой этого же лыка обвязывала посредине. Когда набиралось много, она укладывала в телегу, ехала сдавать в заготпункт. Мы стерегли тётю Катю, вставали на дороге. «Ну чаво, чаво столпились?» — «Прокатиться до лесика» — «А вот прокотитесь прямо под колёса». Мы всё равно цеплялись за телегу. Пока ёрзаем, отвоёвывая себе местечко, пука два с воза слетят, останутся лежать в дорожной пыли. Тётя Катя не замечает, правит лошадью. Мы видим, но помалкиваем, как в злой песенке: «Дом горит, хозяин спит, а я вижу, не скажу». Правда, на обратном пути от лесика мы эти связки подбирали, приносили к дому тёти Кати, прислоняли к забору, будто она сама поставила туда, забыла взять. Она эти парки увозила в другой раз.

И мы снова в телеге провожали тётю Катю. Дело тут было не только в желании покататься — влекла и сама дорога, мы любили её наблюдать. По ней часто шли путники, возбуждая у нас интерес: к кому, с чем? Случалось, что ни к кому конкретно и сразу ко всем. Например, когда в деревню забредали помирушки. Они почему-то ходили по двое, след в след, держась за одну палку. Останавливались напротив окон домов, нараспев просили милостыню. «Один поводырь, другой слепой», — говорили люди сочувственно. И отзывались. В корзину клали всё что могли: кусок картофельного пирога или хлеба, а если нет — варёную свёклу или луковицу. Помню, как одна женщина, увидев рядом со странницей маленькую девочку, чья стриженая голова была в коросте, принесла химический карандаш, разломила пополам: «От золотушных болячек». С той девочкой Маней мы вскоре стали вместе учиться в первом классе. Волосы у неё успели немного отрасти и уже обрамляли лоб светлыми кудряшками. У Мани была вымученная и какая-то виноватая улыбка. Будто ждала какого-то выпада в свою сторону, наверное боялась, что мы напомним ей, где виделись. Но мы до такого не доходили. Мать и дочь осели в республике КДМ — так называли три деревни — Кирпово, Дальницу и Марьино, которые находились друг от друга почти рядом, метрах в пятистах, и в которых было всего по два-три жилых дома. Но вскоре Маню определили в детский дом, потому что её мама тётя Сеня умерла.

Ко всем сразу приезжал и тряпичник дядя Воля, подозреваю, что у него было благородное имя Вольдемар, но все называли его Сундуком. На его скрипучей телеге всегда лежал большой ящик, сколоченный из плотно пригнанных досок. Мы знали, чем он набит, — тем, о чём мы мечтали: глиняными свистульками, леденцами, петушками из жжёного сахара, надувными шарами, а также семечками, орехами. Там были даже узбекские тюбетейки — где он их только брал? Эти весёлые пустячки дядя Воля называл уважительно товаром, которым он рассчитывался за полученный утиль.

Мы издали узнавали его скачущую в клубах пыли лошадку Рыжку с неимоверно длинной гривой, которая полоскалась на ветру будто постиранная занавеска. На въезде в деревню старшие ребята услужливо распахивали низкие, как шлагбаум, ворота, сделанные из горбылей. Дядя Воля всегда останавливал Рыжку в одном и том же месте, под кривой ветлой. Лошадь прядала ушами, чутко прислушивалась к новым звукам. А её хозяин тем временем привязывал к дереву вожжи, складывал руки рупором, созывал: «Бабки, бабки, принимаю тряпки!» Вся деревня высыпала на улицу. Из сараев и чердаков извлекались полуразвалившиеся ватники, тулупы, шапки. Ребятишки бежали в овражек за скотным двором, находили кости павших лошадей, коров, волоком тащили старьевщику. Тот взвешивал всё это добро безменом, открывал «сундук» и огромной своей ручищей вытаскивал «натуру» — счастье-то какое!

Однажды наше счастье чуть не погубила рыжеволосая Зоя. Надо заметить, что она была уже девушка в летах, но пока незамужняя, работала звеньевой полеводческой бригады, имела почётную грамоту от председателя колхоза Борисова, а также премию. Держа в руках рваную фуфайку без рукава, звеньевая прошила тряпичника острым взглядом: «Это что ещё за обзывательство такое — бабки? Бабки не работают в колхозе так, как мы». Пока дядя Воля соображал, как ответить на «оттяжку», ему шепнули, что за важная птица эта Зоя. И он правильно понял «политический момент»: «Сейчас исправимся», — сказал. Набрав в лёгкие побольше воздуха, гаркнул в свой рупор во всё лужёное горло:
Колхозницы дружные,
Несите старьё ненужное,
А я вашим дитям
Гостинчика дам.
И насыпал всем по горсти крупных полосатых семечек, в том числе Зое. Бесплатно.
«Вот это дело, — одобрила передовая полеводка. — Ты у нас ещё и поэт».
Так с лёгкой руки Зои Сундука стали называть Поэтом.

Мы знали, чем набит сундук тряпичника дяди Воли: глиняными свистульками, леденцами, петушками из жжёного сахара, надувными шарами, а также семечками и орехами.

Фото с сайта www.voskresenskoe.ucoz.ru