Добрый ангел в фуфайке

Взрослые иногда встречались — так было заведено.
Если пара приходила в гости, они тут же, едва раздевшись, как драгоценную живительную влагу, добытую где-то из-за тридевяти земель, выставляли на скатерть бутылку водки — со счастливо предвкушающим выражением лица. Хозяйка бежала на кухню готовить закуску (а в каждом доме имелись добытые хозяином дары леса, рыба или квашеная капуста, картошка), метала всё на стол, и начиналось оживлённое общение, зачастую с песнями. Потом хозяин бежал в магазин «откупать» бутылочку, и веселье продолжалось. Ссоры между выпившими почти никогда не возникали, а если пробегала какая недобрая искра, то за всем бдевшие и волевые женщины тут же её гасили. Ну а тех, кто, перебрав, «не умел себя вести» (как правило, это бывали гости из «чужих», малознакомых), по-доброму просили «идти домой отдыхать» или укладывали спать тут же, или, по-плохому, отправляли домой: «Иди-иди, проспись».

Просто — на сухую — заходили побеседовать, когда обсуждалась какая-либо серьёзная проблема или горе. А уж заходить чинно на чашку чая было не принято — чего ж хозяйку от дел отвлекать.
Ходили и мы в гости, чаще к старшей сестре матери, тёте Гале. Там было всё попросту и тоже всегда много гостей — и у дяди Коли в Северодвинске жили отец, мать и шестеро братьев да сестер.

Старшие сестры матери жили в коммунальных квартирах деревянных домов по ул. Советской.
Когда мы были в гостях на Яграх, где жила двоюродная сестра отца Валентина с семьёй, мне запомнилось абсолютно тёмное пустынное зимнее пространство острова (я не знала, что это остров), какие-то высоченные деревянные перекладины в виде ворот — наверно, какие-то спортивные сооружения. Тётя Валя жила в почерневшем низком бараке в двух или трёх смежных комнатах. У тёти Вали были трое детей и муж — нестрашный милиционер дядя Серёжа: щуплый, невысокого роста, в своей тёмной милицейской засаленной форме, какой-то, казалось, замученный.

Однажды зимой мы ездили в гости к дяде Ване и тёте Клаве в Архангельск. Долго-долго ехали в тускло освещённом вагоне, где клонило ко сну, потом в темноте вышли и долго шли пешком через голую пустынную Двину — моста тогда ещё не было. Комнатка у дяди Вани была маленькая, мне запомнился его уголок — стол, заваленный бумагами и учебниками, а особенно — настольная лампа под чёрным колпаком на раздвижном кронштейне. Дядя Ваня тогда учился — он экстерном сдал экзамены за третий и четвёртый курсы института водного транспорта. Видно, мы ездили с ночёвкой, так как помню ещё и дневной Архангельск — очень морозно, холодно, скрипящие от мороза деревянные тротуары, деревянные дома на одной из улиц — в странных, могучих, желтоватых ледяных натеках мочи на высоту в два этажа — видно, из нужников все стекало прямо по стенкам домов и замерзало в таком виде — запах этих заледеневших нужников стоял на всю улицу. Потом, уже в 1959 году, когда дядя Ваня стал инвалидом, тётя Оля «выбила» ему, бывшему фронтовику и капитану судна, отдельное жильё — однокомнатную квартиру.

Но чаще мы ходили в гости к тёте Гале. Помню, как однажды зимой возвращались домой, отец нёс на руках маленькую тогда сестру Людку, поскользнулся на заснеженном тротуаре и рухнул, но сгруппировался, постаравшись упасть на спину, чтобы ребенка не повредить. Кепка у него от удара слетела с головы, но Людка осталась на его руках, сверху. Ходили не только к тете Гале, бывали также и у всех родственников её мужа дяди Коли.

Однажды по какому-то случаю (может, это были Октябрьские праздники) все уселись за раздвинутым столом у тёти Гали. Мы, дети, пошли погулять на улицу. Во дворе стоял двухэтажный сарай, к нему примыкала какая-то пристройка — её крыша была чуть ниже крыши сарая. Большие мальчишки носились по крышам, мы тут же при-мкнули к ним. Видимо, с перил я, поддавшись азарту, залезла на крышу пристройки, покрытую пушистым снегом. И уже уцепилась за крышу основного сарая, подпрыгнула и пыталась залезть на нее. Передо мной лез ещё какой-то большой парень. И вдруг он своим огромным валенком толкнул меня, не заметил этого, вскочил и побежал дальше по гребню крыши. Руки мои оторвались от снега, и я опрокинулась на крышу пристройки и совершенно беспомощно покатилась по одному из ее скатов вниз. «Вот и всё, сейчас разобьюсь», — безысходно подумала я и упала с крыши вниз. Было мне тогда пять или шесть лет.

До земли я не долетела: внизу, прямо у стены пристройки, стоял помойный ящик, почему-то совершенно пустой и сухой. Я упала желудком прямо на ребро его стенки и повисла: руки и голова с одной стороны, ноги и попа с другой. От тупого удара было очень больно, я, наверно, заплакала. Вокруг никого. И вдруг появляется добрый ангел в виде крепкой женщины в фуфайке (возможно, дворничиха), подходит ко мне, берёт меня под мышки, вытаскивает из ящика и ставит на землю. И уходит.

Согнувшись в три погибели от боли в области желудка, на полусогнутых ногах я добралась до квартиры тёти Гали. Гости весело сидели за столом, моей беды никто не заметил. Хорошо что был свободен диван — я легла на него, держась за живот, и тут же уснула...

И теперь перед моими глазами стоит эта безмолвная женщина — та, что подняла меня и поставила на землю. Ведь если бы я соскользнула в пустой ящик, высота которого доходила мне до подбородка, и в нём уснула от изнеможения, меня бы никто не нашёл и я бы, наверно, замёрзла.

Таков был мой единственный тарзаний опыт прыжков по крышам сараев в детстве. Когда я выросла, мне часто снились сны — как будто я качусь с крыши высокого здания — церкви, колокольни или башни, срываюсь — и не разбиваюсь, а планирую к земле. Наверно, это были отзвуки той реальности, которую мне пришлось пережить в детстве.

На коммунальной кухне. Сколько здесь всего было...
Фото В. Капустина