Всё вокруг давно изменилось, обмелела некогда прорезающая луг речка, а на самом лугу вырос лес, подступает к задворкам уже вплотную. Даже колодец стал другим — обваливается сруб, подгнила крышка. Но осины стоят на взгорье и лепечут. Только разрослись, их стало больше, и когда ветер (а на взгорье он дует почти всегда), кажется, листья текут. В этот миг я хватаю в руки хвост времени, чувствую запахи прошлого, переживаю знакомые ощущения.

Кукушка, сколько мне жить?

Осиновое взгорье называлось когда-то бычачьим выгоном. От поля его отделяла бровка. Она растягивалась в виде непроходимой вдоль овражка чащи из молодых берёз. Но мы продирались. Потому что знали: сейчас откроется напоённый светом осинник. Там между зеленеющих деревьев в высокой траве прячутся белые грибы, красноголовики. Правда, иногда это взгорье осаждало стадо, пастухи гнали коров на дневную дойку. Но для нас это было даже лучше: скот выщипывал, вытаптывал траву, через некоторое время чудесные изумрудные островки превращались в полянки, где росла земляника. Но ею наши края не богаты — так, для баловства. Другое дело — черника, иной год уродится столько — просто прорва, только надо знать, куда за нею идти: на Сергушкину делянку. Сто раз мы слышали, как туда добираться от бычачьего выгона: нужно обогнуть болото, а потом взять направо, к едва заметной тележной колее. Однажды мы с подругой и ещё одним мальчиком Витей, который в семье считался «нервеным» и поэтому ему разрешали «прибавлять здоровье», бродить по лесам, хоть с кем, лишь бы не одному, отправились проведать черничник. Скоро Петров день, понадобится начинка для пирогов.

До ягодного места мы так и не дошли. Застряли в заболоченном лесочке. В нём всё казалось прозрачным. Деревья, кусты, кочки цвели зеленью разных оттенков — от бледно-салатового до самого тёмного. Трухлявые пни вышивал голубоватый лишайник. Под ногами стелился мягкий золотистый мох, на который после зимы, наверное, ещё никто, кроме зверей, не ступал. Порхали и пели, сверкая жёлтыми перьями, иволги. Мы буквально ошалели. Особенно когда закуковала кукушка. Одно дело её слышать с крыльца своего дома или за околицей и совсем другое — в лесу: голос кажется совсем близким, побежишь на него, а он уж в отдалении. Как ни пытались обнаружить птицу — бесполезно. Замолчит, притаится, и вдруг кукуканье взлетит с новой силой, с весёлой тоской. А потом ни с того ни с сего — перебой, захлёбывание, будто звуки летят сразу из двух горл, какая выдаст громче. «Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?»— надрывались мы до хрипоты. Лесная невидимка, задумавшись на миг, выкликивала: ку-ку, ку-ку... А мы считали.

Сколько бегали за кукушкой, и сами не знаем. Только очень утомились. Присели с Ниной на поваленную, должно быть, ещё зимней бурей берёзу, которая ну никак не хотела умирать, пустив новые побеги с зелёными чахлыми листочками. Вдруг — вопль на весь лес. Витька! Мы бросились к нему. Подбегаем — наш приятель корчится на мхе. Думали, шутит, а он визжит как резаный: «Змея укусила!» Мы и сами испугались до смерти: «Где, где змея?» А он её и не видел. С горем пополам удалось задрать штанину. Нога распухла. «Ой, больно! Ой, зовите мамку, а то помру». Пока рядились, кому бежать, вспомнили про кукушку. «Сколько лет тебе накуковала — двадцать пять? Значит, будешь жить, кукушка никогда не обманывает». Как ни странно, на Витьку это подействовало. Он поднялся, охая, поплёлся за нами, мы раздвигали для него ветки, выбирали нетопкие местечки.

В деревне Витькина мать сразу же снарядила в Тимошкино лошадь за фельдшером. Приехала Надежда Ивановна. «Укус. Но не змеиный. Похож на «поцелуй» насекомого». Сделала какой-то укол. На следующее утро «нервеный» был на ногах.

Тверские самогонщики
А между тем близился Петров день. О том, что скоро престольный праздник, можно было догадаться по внезапному появлению в деревне участкового милиционера «с револьвертом на боку», то есть с кобурой, которая висела «для блезиру». На самом деле, как утверждали престарелые братья-близнецы дядя Ваня и дядя Николай, она была пустая. Участкового сопровождал уполномоченный Лепёшкин, он казался серьёзным и важным. Ходил на протезе, который поскрипывал: рупь-пять, рупь-пять. Они оставляли лошадь или запылённый до самых ушей «газик» на краю деревни и начинали обход. Но прежде поручали кому-нибудь ударить в колокол, висевший на сгорбленной ветле возле щелявого сарая, где хранилась упряжь для лошадей.
Звон колокола означал, что в каждом доме кто-нибудь должен в этот момент быть. Милиционер с Лепёшкиным проверяли, не поставил ли кто к Петрову дню брагу. В колхозе в пятидесятые боролись с самогонщиками: и без того работать некому, почти одни бабы.

Проверяющие заглянули и к нам. Брат как раз выпрямлял во дворе гвозди на деревянной колоде. Но ради такого случая сел на лавку у окна с книжкой в руках, наказав нам с сестрой не вмешиваться в разговор. У нас тоже стояла брага, но не дома, а на чердаке или ещё где-то, в деревне надёжных пряталок много.
Лепёшкин сказал милиционеру: «Здесь не употребляют, некому. Мать на работе, в Калинине».
«Мало ли», — хмыкнул участковый и откинул кружевной подзор кровати. Ловко вскочил на каржинку — приподнятый деревянный выступ у печки, поднял ситцевую занавеску.
«Слава богу, пронесло, — выдохнул Вася, когда за проверяльщиками закрылась дверь. — А то что бы мы стали наливать дяде Феде, одной бутылки водки ему мало. Без браги никак».
И он смешно изобразил лёлькиного мужа: «Не гоношись, Маня, я одной ногой здесь, другой там. Ничего не буду» (это когда случилось нагрянуть к нам внезапно, а на столе ничего, кроме постных щей).
Ежели приехал на праздник, то маме — церемонно: «Здравствуйте пожалуйста». А нас, детей, может и подбросить вверх: «Здрасьте-мордасьте».
Петров день проходил, как и все праздники, быстро, но готовились к нему долго. Именно в канун Петрова по деревне проходили лудильщики, громко оповещая своё: «Лудить, паять!» Им несли прохудившиеся ковши, самовары, сковороды, вёдра, кастрюли. Загорелые до черноты мужики выполняли заказы прямо на обочине дороги или на лугу у пруда. Звон стоял великий. Пахло сваркой.
Действо продолжалось вечером, в нём участвовали исключительно дети и подростки. Мы собирались на излучине ручья, где у берега было много крупного речного песка. Это место называлось на карельский лад — чавруне, а песок — чууруне. Приносили всю посуду, надраивали до блеска. Чтобы не стыдно было ставить на виду у гостей.

Зарастает деревня уже не травой, а лесом. Всё вокруг давно изменилось...