Как гуляли в Петров день

За семечками
Почему-то не помню, был ли хоть раз Петров день, который приходится на макушку лета, дождливым. Всегда ясно, тепло. Просыпаешься — солнце уже бросило на пол жёлтые прямоугольники окон. И сразу бежишь на крыльцо. Доски ещё хранят прохладу раннего утра, но уже начинают прогреваться. На листьях берёз и сиреней играют ускользающие блики. Синее небо, по которому изредка проплывают лёгкие белокурые барашки, обещает жару. Тем не менее в каждом доме протоплены печи: без этого праздничная стряп-ня невозможна. В годы моего детства во многих деревнях газа и электричества не было, а на керосинке много не наготовишься, да не в каждом хозяйстве она и имелась. Пахнет зрелым тестом, пирогами. Мама пекла ещё и сульчины — карельское блюдо из тонко-претонко раскатанных пресных, желательно из «оржаной» муки, но можно и из пшеничной, блинов. Когда перед едой их начиняли горячей кашей, сворачивая в трубочки, с внешней стороны этих трубочек проступало сливочное масло — объедение!

Накануне праздника я завила волосы на бумажные закрутыши, голова смотрелась вылитым бобиком, вышедшим из колючего репейника. Мы с подружками договорились в праздник выйти на улицу кудрявыми. И вот теперь прямо на ступеньках крыльца я снимала папильотки, которые всю ночь мне мешали спать. Покончу с этим делом — снова юркну в постель, а когда все проснутся, поднимусь как ни в чём не бывало, и никто не придаст значения моим буклям. Однако брат с сестрой уже встали, увидев меня, так и покатились со смеху. Да ещё и «облили» небезызвестными в ту пору стихами:

Без конца вздыхала Клава:
«Если б я была кудрява,
Я б, как в сказке
царь-девица,
Всех затмила красотой».
И решила ученица
Появиться завитой.
В нашей школе эти стихи третьеклассники читали в лицах.
Кудри меня подвели: спереди стояли штопором, по бокам топорщились. Гребёнка не берёт, расчёска не влезает. В общем, шапка абрека.

К каждому Петрову дню мама шила нам с Катей ситцевые платья — с запасом, до икр. Рукав «фонариком», по подолу воланы. Но наши обновы всё равно до следующего лета не доживали, мы их занашивали. Наряд дополнялся босоножками, а также белыми подвёрнутыми носочками, с пущенной по краю каёмкой. На руку я надевала часы — ненастоящие, с нарисованными на циферблате стрелками, с чёрным ремешком на запястье. Даже запомнилась цена — пятьдесят копеек. Брат купил в Калинине на деньги, вырученные от продажи грибов. Ну а на голову водружалась соломенная шляпа с сиреневым цветочком из накрахмаленного шёлка. Всё, туалет «барышни» завершён. Я казалась себе неотразимой. У забора меня ждали приблизительно так же одетые девчонки. Среди них городская Света — в отличие от нас в коротком платье, с красным ридикюлем через руку.

В распахнутых окнах уже вскрикивали гармошки. За деревней начинали подниматься столбы пыли на дороге — идут гости, прибывают из города служебным поездом или тянутся из других деревень. Но до всеобщего гулянья ещё долго.

Я попросила у мамы яйцо, она дала тёпленькое, прямо из гнезда хохлатки, не спрашивая для чего. И так поняла, куда мы собрались — в Затулки за семечками к татарам Хажаевым. Тётя Фая продавала стакан по «рубал двадцат». В праздники, когда семечки особо в ходу, «рубал трыдцат». Можно расплатиться и яичком, выходило дешевле.

Семечки мы не только лузгали — ими порой самоутверждались: если кто-то попросит угоститься, насыплешь и услышишь о себе много хорошего: «Ух ты — часы! За хорошую учёбу? Молодец!». Или: «Какое красивое платье, ну-ка покружись. Двенадцатиклинка...»
Городская Света предложила положить моё яичко в ридикюль, а то в нём всего одно, пусть лежат вместе, не разобьются. И всё было бы хорошо, кабы уже на подходе к Затулкам Свету не привлекла куча камней неподалёку от обочины дороги.
— Спирея! — взмахнув ридикюлем, крикнула она и рванула вперёд. — Такая же у нашего дома.
Мы не знали, что это такое, взапуски понеслись следом. Спиреей оказался чахлый кустик, усыпанный частыми мелкими листочками и с розовой метельчатой макушкой. Мы разгребли камни: пусть растёт. Когда разрастётся, придём с лопатами, выкорчуем —будет спирея и у нас.
Но вскоре веселье наше погасло: дойдя до сакли Хажаевых над прудом, затянутым ряской, Света открыла ридикюль. Одно яичко треснуло, вот-вот начнёт вытекать белок. Вот чем обернулась погоня за спиреей.
В маленькой комнате с земляным полом нас встретила дочка тёти Фаи Галя:
— А-а, куплять пришли?
Она зачерпывала семечки из огромного мешка стаканом, насыпала в свёрнутые газетные кульки, улыбалась. Когда дошла очередь до треснутого яйца, тётя Фая покачала головой: такое не годится.
— Мама, ну пожалуйста, — сказала Галя. — Яичко чистенькое. Достану из печки натти (тёмные щи), заправлю, будет вкусно.
Тётя Фая, поколебавшись, согласилась.

Покатилась бочка...
Праздник раскочегарился. Почти в каждом доме под гармошку ритмично отстукивали каблуки. Вот кто-то ухарски выкрикнул частушку:
Разрешите поплясать,
разрешите топнуть.
Неужели в этом доме
переводы лопнут?
Ему ответили пронзительно:
Покатилось решето,
покатилась бочка:
пошла плясать
Илюшкина дочка.

В горнице и в самом деле что-то упало, покатилось, зазвенело.
В одном краю деревни раздаётся:
Шумел камыш,
деревья гнулись,
а ночка тёмная была...
В другом:
Сама садик я садила,
сама буду поливать,
сама милого любила,
сама буду забывать.
Всё как-то сразу пришло в движение: настежь распахнулись окна, сени, туда-сюда засновали мужики с гармошками, прорезались голоса у их спутниц.

Застолье из нашего дома перетекло к Фёдоровым, гости обеих сторон, знакомые между собой не первый год, зазвенели стеклянными рюмками, чокаясь за встречу. Мама, скинув туфли на каблуках, вышла под берёзу плясать. В одних чулках. Не оттого что «в голову ударило»— туфли поджимают. Лёлькины. Дяди Ванин свояк Гоша послал кому-то свой коронный возглас: «Чики-брики-ландыши!».

Вскоре веселье переместилось в середину деревни — в заулок Григорьевых, там места много, ровно, вдоль боковой стены дома доска, перекинутая от чурки к чурке, спокойно могут усесться человек тридцать. В праздничной толчее на нашего брата, ребятню, уже никто не обращает никакого внимания. И не надо. Нам хорошо — крутимся, рассматриваем, кто как одет, наблюдаем, кто кому сел на колени, ущипнул, склонил голову на плечо, внимаем разговорам. Отойдя в сторонку, танцуем падеспань под песенку, услышанную от одного старичка:

Мамаша с папашей,
пустите на бал,
хорошенький мальчик
меня приглашал.
Он нежно руками
за талию брал,
и всё падеспань,
падеспань танцевал.

Появилась Клавушка с женихом-солдатом. Он не на шутку зачастил в деревню даже в будни, хотя воинская часть далеко, в самом Калинине. Через несколько мгновений из-за старой липы — военный патруль. Лица у сержантов будто высечены из камня, даже не улыбнутся. Как они узнали о нашей безвестной деревушке? Люди заоглядывались, зашептались. А подвыпившему Ване хоть бы хны — летит вприсядку под гармошку. Доплясать ему не дали, двое военных, раздвинув круг, будто по команде, схватили солдата под руки, повели к «газику».
— Вот теперь посодют на гапвахту...

— Посидит и выйдет. Всё равно мой, — беспечно сказала захмелевшая Клава, помахав вслед машине вышитым носовым платочком.

(Продолжение следует)