Живи, лови минуты счастья»

А у нас дома девичник. К Кате пришли Нина и Таня. Брат болтает с двумя незнакомыми девушками, одну из них я знаю: Валя из Барановки, учится с Васей в Калашникове, перешла в девятый класс. На столе открыта толстая тетрадь, называется рукописный альбом. Я угодливо рассыпала на столе семечки: грызите, но дайте полистать и мне.
Вася, допустив меня в кружок, подшучивает: «Восемь девок, один я, куда девки, туда я».

Толстый альбом отличался от тоненького Катиного, который я изучила вдоль и поперёк и где даже написала услышанное от кого-то изречение: «Бери от жизни всё что можешь».

Но в этих двух тетрадках было и общее — одни и те же стихи на первом листе красным карандашом:
Пишите,
милые подружки,
Пишите, милые друзья.
Пишите всё
что вы хотите —
Всё будет мило для меня.

А дальше шла «солянка» из разнообразного творчества: песня «сборищенская» — с особо запомнившимися мне словами

Сниму с руки
перчаточки,
Добрый вечер,
девчаточки,
Добрый вечер,
ненаглядный,
Ты чего
такой нарядный?

...стихи, пожелания: «Живи, лови минуты счастья, они же, право, хороши.
Но не узнавши человека, не открывай ему души».

В Валиной тетради было много «умных мыслей», то есть цитат, наставлений вроде таких как: «Умри, но не давай поцелуя без любви», рисунков и даже скреплённых ниточкой засушенных между страниц полевых цветков, которые кто-то когда-то подарил хозяйке альбома. Ещё больше впечатлили меня последние листочки, где было очень крупно выведено: «Читай одна». Записи излагалась в форме письма: «Добрый день, весёлый час, что ты делаешь сейчас? Все дела свои бросай и письмо моё читай». После чего следовало Васино послание, написанное не слишком-то разборчивым для меня почерком.

Я решила: когда вырасту и у меня будут ухажёры, тоже заведу себе девичий альбом.

Кровь на кровь

К вечеру гульба стала затухать, все утомились. Над лугами и полями поплыл молочно-голубоватый туман, трава покрылась росой. Остро запахло душицей и клевером. Вокруг деревни ещё ходили пары, много городских. Они как-то слабо подпевали уже уставшим гармошкам, больше вслушивались в неумолкающий стук кузнечиков, крики коростелей, ржание стреноженных лошадей и звон подвешенных к их шее колокольчиков, чтобы не потерялись. Рвали придорожные васильки и ромашки, наблюдали вспышки далёких зарниц, возвещавших, что поспевает рожь.

А мы, сидя дома, уписывали за обе щеки черничные пироги, запивая компотом. Ужин прервали тревожные звуки с улицы. Лёлька, стоявшая у окна, ужаснулась: «Ой, что будет, Маша, к нам Воробей! Они же днём с Федей повздорили».

Повздорить на деревенском празднике — значит, схлопотать себе неприятности. Наверное, каждый сельский житель мог бы привести немало примеров на этот счёт. Побоища могли возникнуть из-за ничего: не так посмотрел, не так сказал, «не поздоровкался», не предложил чарочку, нос высоко поднял. Дрались на кольях, которые вырывали от изгороди прямо «с мясом», то есть с гвоздями.
Вот так убили несколько лет назад молодого паренька Веню Зенёвского, после чего его мать тётя Паша с горя переехала жить в нашу спокойную деревеньку, купив маленький домик на краю... Так что мы, семеро детей: трое постарше — маминых и четверо — Лёлькиных, прилипли к стеклу. Странная картина явилась перед нами. По бровке тропинки двигался хоть и вдрызг пьяный, но крепко державшийся на ногах «каланча» дядя Лёша Воробьёв, на плече огромная жердь. Он завернул к нашему дому, его будто заклинило: «Кровь на кровь! Кровь на кровь!»

— Вот же аблаум, осиротит ребятишек, — запричитала Лёлька.
Малышня заревела. У меня тоже душа ушла в пятки. Мама шикнула на нас: «Прочь от окон!»

Не менее крепко выпивший дядя Федя в это время спал в сенях «без задних ног», то есть не подавая признаков жизни. Вася побледнел, направился к двери. Но отважная мама оттеснила его:

— Тебе ещё рано в такие дела встревать.
Она выбежала навстречу Воробью, издали голубя его словами:

— Алексей Федотыч, никак жердину мне притащил для забора... Ну спасибо, удружил. Брось в яму, потом унесём...

Каланча стоял обезоруженный. Начал было жаловаться на «неучтивого Федьку», но мама засмеялась:

— Кто он — хоть и с кучей детей, но мальчишка. И кто ты — уважаемый человек.
Мама хитрила. Она, так же как любой «нашдеревенский», знала, что Воробей как раз славится дурным характером. Однажды он своего сына Славку, который, балуясь со спичками, поджёг давно заброшенный колхозный амбар, схватил во гневе за ноги, как куклу, и, размахивая им, хотел бросить в разбушевавшуюся стихию. Спасибо людям добрым, отбили у Каланчи мальчугана.

А мама льёт и льёт сироп простоватому Воробью, унимая кураж. Мы расслышали только последнюю фразу:

— Ради тебя, Маша. Только ради тебя.
И дядя Лёша повернул назад, вскоре скрывшись в нависшей над деревней клешне тумана.

(Окончание. Начало в «СР» от 20 февраля)