Послевоенная «принцесса»

Сплю я на железной кровати у холодной (потому что она наружная) стены, до половины покрашенной синей краской стены.

Прямо надо мной висит картина Васнецова «Богатыри», так что как выглядят Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович, я знала с младенчества.

Стену прикрывает «ковёр» — какая-то очень плотная ткань, раскрашенная красным, жёлтым и зелёным под такое же, но только настоящее персидское или узбекское изделие.

В моей комнате стоит платяной шкаф. Он наполнен такими интересными вещами! Здесь лежат вышедшие из моды шифоновые и крепдешиновые мамины платья, две пары чёрных лаковых туфель и, верх элегантности, — зелёная бархатная шляпка с бантом и короткой чёрной вуалью. Потом с двоюродными сёстрами во всё это мы будем наряжаться «принцессами». Кстати, эти крепдешиновые платья и мамины вышивки я до сих пор храню.

За шкафом стоит большой деревянный ящик, набитый разной обувью. Это потайное место, куда я забираюсь поплакать или повыть, если мои желания не исполняются или меня обижает отец.

Отец мой — подвижный человек невысокого роста, с весёлыми глазами и крупными чёрными кольцами волос. Он «командир». В том же шкафу хранится его приталенный китель с золотыми нашивками на красном сукне, пришитыми к стоячему воротничку, и золотыми погонами, а на груди мундира в толстом сукне защитного цвета виднеются дырочки, проверченные когда-то под орден Ленина, орден Красной Звезды и гвардейский значок. Это парадный китель, в нём он, Гвардии старший лейтенант, пришёл с войны. Отец военный и одевается в основном в военное: ходит в кителе, брюках-галифе, шинели и фуражке, в хромовых сапогах, с портупеей и кобурой у пояса. Дома он вынимает револьвер и прячет его за шкаф в моей комнате — между шкафом и стеной, потому что другого потайного места в комнатах нет.

Отец стоит на кухне перед небольшим зеркалом, которое висит над умывальником с холодной водой, и, взбивая в мыльнице пену, наносит её помазком на щёки.

Я, надев резиновые ботики, бегу к нему из комнаты: «Папа, застегни!» У ботиков откидные ремешки с металлическими застёжками-крючками. Они сцепляются между собой... и я на полном ходу падаю с ног и лбом врезаюсь в чугунный радиатор парового отопления, острая кромка одной из секций которого пропарывает мне кожу на всю ширину лба. Я ору от испуга и боли, а потом вижу себя уже в комнате перед зеркалом. На меня из него смотрит девочка с красной раной над правым глазом — рана во весь лоб. Помню, как отец засыпает эту рану порошком стрептоцида и заматывает мне голову бинтом.
А дальше — я стою на коленях на переднем сиденье автобуса и смотрю вперёд через лобовое стекло. Мы едем с папой в деревню. Мне не совсем понятно, почему мы должны так срочно, да ещё при разбитой моей голове, ехать к бабушке. Позже я пойму, что отец — фронтовик, почти герой, испугался реакции моей матери, которая, как тигрица, за своё детище могла его если не убить, то покалечить, и он просто сбежал, увёз меня от придирчивых глаз матери. Чем для него закончилась эта история, я не помню, а вот шрам, который образовался на месте раны, украшает мой лоб и по сей день.

В моей комнате у окна висит фотография Сталина в рамке, а на противоположной стене — стеклянный портрет девушки с розовыми щёчками, голубыми глазами, жёлтыми волосами, в розовом платье и с красным бантом.

Девушка нарисована на стекле с обратной стороны масляными красками, а платье и бант сделаны из сжатой окрашенной фольги, просвечивающей сквозь незакрашенные участки стекла, — получается ярко и красиво. Это был образчик народной изобретательности при тяге к красивому на фоне всеобщей послевоенной нищеты.

В том же углу под портретом красовалось зелёное растение — воздушная клубящаяся «ёлочка» в деревянном горшке на подставке. Был ещё низенький столик, за которым я часто сидела с рисованием. Был ещё деревянный ящик с куклами. Одна кукла была очень красивая — с головой из папье-маше, с косами из льна, в школьной форме. Её однажды отец швырнул на пол (он требовал порядка и ругался), и голова куклы сломалась. Я полдня над ней рыдала как над мёртвой: это была моя лучшая и обожаемая мною кукла. Отец почувствовал, что натворил неладное, но не извинился — он никогда этого не делал. Были ещё плюшевый мишка, набитый опилками; целлулоидный заяц; простенькая, хоть и большая, кукла с пластмассовой головой и тряпичным телом, которой я ставила уколы красным карандашом; резиновый несгибаемый красно-синий гусар и такая же резиновая барышня в голубой панаме.

Чуть я подросла, родители перестали нанимать мне няньку, и я частенько оставалась дома одна. Тогда я просто замирала. Двигалась осторожно: наверно, боялась вспугнуть тишину. В один из таких дней, как сейчас помню, я начала вдруг быстро-быстро вращать руками назад: я хотела взлететь. Потом поджала ноги... и повисла над полом сантиметрах в 15—20 от него. Я держалась в воздухе при помощи собственных усилий, я летала! Правда, продолжалось это недолго.

...С тех пор я летаю только во сне. И летаю до сих пор, порой с космической скоростью несусь сквозь пространство.